На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

ШоубиZZZ - всё о звёздах

71 994 подписчика

Свежие комментарии

Владимир Басов: "Все о моей матери Наталье Фатеевой "

...«Мама, здра...» — начинаю я и тут же слышу короткие гудки. Она даже не дает договорить. Мать такая — если обиделась, вычеркивает человека из жизни.

Такое случалось и раньше. Мне тогда исполнилось двадцать три, мы с женой Олей поселились в съемной квартире без телефона. Зима, в щели оконных рам задувает снег. В итоге меня продуло так, что слег. Жесточайшая простуда обернулась воспалением легких, в течение недели я валялся в
полуобморочном состоянии с температурой сорок. Оля решила сообщить об этом моей матери, выскочила на улицу, к телефонному автомату, набрала номер ее квартиры: «Наталья Николаевна, Володя заболел...»

Короткие гудки, трубка брошена.

Тогда Оля в отчаянии позвонила моему дедушке в Харьков, тот тут же связался с дочерью: «Наташа, срочно езжай к Володе, ему очень плохо».

Наталья Николаевна снова швырнула трубку, не стала и с родным отцом разговаривать. А у него через полчаса случился сердечный приступ. Когда санитары «скорой» укладывали дедушку на носилки, он все повторял: «Как она может?! Почему?!»

Я тоже не раз задавался этими

вопросами... В одной книжке вычитал, что в психиатрии есть такое понятие — мизопедия. Означает патологическую нелюбовь к собственным детям. Может, этим все объясняется? Нет, не похоже. Моя мать, народная артистка РСФСР Наталья Фатеева, на сумасшедшую не тянет. Психоаналитики утверждают, что корень всех проблем надо искать в тяжелом детстве пациента. Но детство Натальи Николаевны таковым не назовешь. Она была единственной дочерью, залюбленным, избалованным ребенком. Правда, когда выросла, стала предъявлять родителям претензии. Мол, не додали в детстве ласки. Сталкиваясь с черствостью дочери, бабушка возмущалась: «И в кого она такая пошла, не понимаю?!»

Вижу, как мать «светится» на очередном митинге оппозиции рядом с Борисом Немцовым, выступает, наверное, произносит правильные
слова. Почему же многие годы она не находит их для своих детей? Почему не желает нас знать?

Маленьким я считал своими родителями Николая Демьяновича и Екатерину Васильевну Фатеевых. По большому счету они ими и являлись. Комнатка в коммунальной квартире в высотке, где гостиница «Украина», куда меня принесли из роддома, не осталась в памяти совсем. Она принадлежала отцу — актеру и режиссеру Владимиру Павловичу Басову. Но прожил я с родителями недолго. Оба много работали, заниматься ребенком было некогда, так что меня быстренько сплавили в Харьков к дедушке с бабушкой.

У меня было замечательное детство. Я никогда не чувствовал себя обделенным, хотя маму видел урывками. Она приезжала в Харьков на

день-два и тут же исчезала на полгода. Я, конечно, страдал, но недолго. Дед и бабушка меня очень любили и баловали. Дед был подполковником в отставке. Но на военную пенсию тогда можно было неплохо прожить. Да и бабушка не сидела дома, работала директором ателье.

Каждое лето мы ездили в Крым на «Москвиче» деда. Снимали комнату в доме на берегу моря, купались, загорали, объедались фруктами. Это ли не счастье?! Вообще-то дед был записан в очередь на «Волгу», но когда она подошла, мой хитрый папа сделал предложение: «Николай Демьянович, давайте махнемся. Ну куда вам в Харькове ездить на «Волге»? А мне — известному режиссеру — она в Москве в самый раз. Я отдам вам свой «Москвич».

Простодушный Николай Демьянович
повелся, и уже через неделю Владимир Павлович рассекал по Москве на новенькой «Волге».

Когда я заболел свинкой, отец тут же примчался в Харьков. Мы тогда еще не знали, что такое комиксы. Но альбом датского карикатуриста Херлуфа Бидструпа видели, он продавался в книжных магазинах. Так вот, Владимир Павлович, чтобы меня развеселить, сел и словно Бидструп нарисовал целую историю в картинках: как в мальчика Вову забралась свинья и он долго пытался ее прогнать, в конце концов свинья испугалась, вылезла наружу и убежала. Каждый рисунок сопровождал забавный стишок. Папа вообще прекрасно рисовал, писал, рифмовал...

Однажды летом, когда мы с дедушкой и бабушкой отдыхали в Феодосии, к нам неожиданно приехала мама. Ее сопровождал импозантный мужчина.
«Знакомьтесь, это мой новый муж», — заявила она с порога.

Так в мою жизнь вошел Борис Борисович Егоров — космонавт, Герой Советского Союза. Для дедушки с бабушкой это событие стало полной неожиданностью, но они деликатно промолчали. Лишних расспросов их дочь не терпела. Поставила родственников перед фактом развода и нового замужества и улетела в Моск­ву. Позже они узнали, что к матери Егоров ушел, оставив жену с двухлетним сыном.

Меня «выписали» в столицу, когда пришло время отправляться в первый класс. «Будешь учиться в интернате, — сообщила мама. — Домой — только на выходные».

Что я, маленький мальчик, мог возразить? Это уже повзрослев, я не раз

задавался вопросом: зачем надо было срывать ребенка из Харькова, где ему было так хорошо? Нет, в интернате меня никто не обижал. Но большинство ребят родители забирали домой на выходные, а мне такое счастье выпадало нечасто. Глотал слезы, в очередной раз укладываясь спать в опустевшей комнате на казенных простынях с инвентарным номером, и считал дни до следующей субботы. Мама была в то время озабочена исключительно актерской карьерой и личной жизнью. Ребенок в это плохо вписывался. Иногда, правда, я проводил выходные с отцом. Помню, однажды он приехал в интернат на ­своей «Волге», отвез меня в гостиницу «Москва» и мы обедали в ресторане на последнем этаже с видом на столицу. Но чаще меня забирала к себе папина сестра — тетя Лора. Она работала врачом, ее обожали все, не только пациенты. В тетиной малометражке в

блочной башне на Кашир­ском шоссе находилось место не только для мужа, их детей и его родителей, но и для меня. Жили в тесноте, да не в обиде, вместе садились за стол, вместе шли гулять.

Но уж если меня забирала мама, то эти два дня казались необыкновенными. Она доставала экзотическую по тем временам кухонную утварь под названием блендер и готовила вкуснейший суп-пюре. Космонавт расхаживал по квартире с телефонной трубкой в руке и болтал по-английски с американским коллегой с мыса Канаверал. А иногда сажал меня в свой «бьюик электра», у которого автоматически открывались окна, что было тоже диковинкой, и мы гнали со скоростью двести километров по окружной. Когда нас останавливала милиция, Борис опускал окно и бросал стражу порядка: «Я космонавт Егоров».
Узнав «космонавта № 9», тот терялся, отдавал честь, и мы ехали дальше. Правда, счастье было недолгим: неумолимо приближалась пора возвращаться в интернат, куда мама никогда не отвозила меня сама. За мной и моей соседкой Олей Битюковой заезжал грузовой фургон без окон. Поскольку в нем возили продукты, в частности мороженую рыбу, кузов безнадежно ею пропах. Сердобольный шофер давал нам по кусочку лимона, чтобы не затошнило по дороге. Ведь мы битый час ехали в полной темноте от Мосфильмовской до Варшавки, где располагался интернат.

Оля впоследствии тоже стала актрисой, как и ее знаменитый отец — «молодогвардеец» Борис Битюков. Вместе мы снимались в картинах «Москва — Кассиопея» и «Отроки во Вселенной». Интересно, как она вспоминает те времена?

Космонавт был человеком общительным, любил принимать гостей, что страшно не нравилось маме, она, словно истинная англичанка, считала свой дом крепостью. К тому же была «повернута» на чистоте — а тут пришли чужие люди, натоптали, оставили груду грязной посуды. Ужас!

Но Егоров на ее протесты внимания не обращал, наш дом был всегда открыт для его друзей. Помню, в гости приходили Юрий Гагарин, Лариса Голубкина, Муслим Магомаев, а космонавты Феоктистов и Комаров у нас просто дневали и ночевали. Когда космический корабль, пилотируемый Владимиром Комаровым, сгорел при посадке, Егоров вернулся домой, сел за стол и разрыдался. Не выбирая выражений, рассказал о том, что полет был не подготовлен, а новый космический корабль, на котором летел
его друг, спроектирован с ошибками. Он был в Центре управления полетами и слышал в наушниках мат Комарова, доживавшего последние минуты: «Гады, сволочи, идите все на х..., вы меня убиваете, вы ничего не отладили, послали на верную смерть!»

После похорон Комарова Борис Борисович ушел в страшный запой. Он и до этого прилично выпивал, что раздражало мать. Но Егоров обычно пускался на хитрость:

—Наташ, я схожу в гараж ненадолго.

—Хорошо, Володю с собой возьми, пусть прогуляется.

Выйдя из подъезда, мы тут же резко меняли маршрут, заворачивали в ближайшее кафе «Юпитер», где космонавт «принимал на грудь», после чего возвращались домой.

— Ну, что там с машиной? — интересовалась мать.

— Да все нормально, карбюратор немного барахлил, — не моргнув глазом отвечал Борис Борисович.

Из разговоров матери с подругами я знал, что отец ушел от нее к другой — актрисе Валентине Титовой. По иронии судьбы они поселились в соседнем доме, где тоже жили киношники. Двор был общим, и однажды, гуляя, я заметил, как из подъезда вышли папа, Валентина и их маленький сын Сашка. Я непроизвольно дернулся навстречу, сделал несколько шагов, и тут они меня заметили. Отец заулыбался, помахал рукой. А меня вдруг окатило волной ужаса. Развернулся и со всех ног бросился к своему подъезду. Помню только, как папа кричал вслед: «Вова, постой! Куда же ты?!» Почему я убежал? Не могу объяснить. Наверное, увидел
отца, про которого мне не раз говорилось «Он тебе больше не отец», и вдруг понял со всей очевидностью: это действительно так, рядом с ним чужая женщина и чужой мальчик. У нас папа не появлялся, видимо, такое условие поставила мать. Лишь позже узнал, что он мне все-таки позванивал, но она не подзывала к телефону, даже не сообщала об этом. Не простила его... Но до объяснений мать никогда не снисходила, это не в ее характере. Она вела себя так, что мне и в голову не приходило задавать вопросы. О подобных вещах просто никогда не говорили.

А вскоре мы вообще переехали на Фрунзенскую набережную, где космонавту дали огромную пятикомнатную квартиру. Меня наконец забрали из интерната и перевели в английскую спецшколу № 23 возле метро «Парк культуры».
Может, откровенные раз­говоры Егорова о том, почему погиб Комаров, достигли ушей руководства, а может, по медицинским показаниям, но после очередного планового обследования Бориса Борисовича исключили из отряда космонавтов. Он был человеком беззлобным, но неглубоким, самоедством не занимался, поэтому случившееся пережил легко.

На меня Егоров никогда не давил, не пы­тался воспитывать. Незадолго до их развода мать попросила называть его папой. Один раз я к нему так и обратился: «Папа, а можно я...» Это вышло как-то само собой. А потом они развелись. Произошло это почти сразу после рождения моей сестры Наташи. У нас с ней десятилетняя разница в возрасте. Оба события я пропустил, был отправлен в Харьков на каникулы. Когда вернулся, Егоров уже съехал. Знаю, что раздел имущества имел

место и тянулся полгода. В итоге сложных комбинаций квартира все-таки досталась маме, которая не стала претендовать на «бьюик» космонавта.

Егоров ушел к ближайшей подруге матери Наталье Кустинской. У той есть своя версия событий: у Фатеевой на съемках мюзикла «Песни моря» случился бурный роман с партнером — румынским певцом Даном Спэтару. Егоров заподозрил, что тот является подлинным отцом Наташи, и не стерпел: разорвал отношения. Но достаточно взглянуть на Наташу, чтобы понять, кто ее папа. Кустинская, по-моему, вообще много чего напридумывала. Например, что мама бросила старшую дочь, которая сначала жила в Харькове, а потом переехала в Москву и стала нашей домработницей. Это все воображение несчастной, утратившей былую красоту женщины.

Но Егоров действительно не рвался видеться с Наташей. Да это и трудно было сделать — сестру, как и меня когда-то, почти сразу же после рождения отправили в Харьков.

Наталья Николаевна нередко говорила мне со смешком: «Ты родился весь такой синенький-синенький. Это потому, что я боялась поправиться и сидела на одной гречке. А Наташа с рождения была беленькой и очень красивой».

Я не обижался, сестру любил: ходил гулять с коляской, купал Наташу, играл с нею. До сих пор помню, как она радостно плескалась в ванне — мы пускали там пластмассовых рыбок, кораблики, потом я заворачивал ее, полусонную, в мягкое махровое полотенце и нес к кроватке. Обида на мать появилась позже, когда наши с ней отношения испортились.
Несколько лет спустя — я уже был женат — мать призналась моей Оле: «Наташу я люблю больше, чем Володю. Если честно, он был нежеланным ребенком».

Оля еле сдержалась, чтобы не высказать свекрови все, что о ней думает. Антагонизма между мной и сестрой не возникло и тогда, я не ревновал ее к матери, слова которой о большой любви к дочери порой сильно расходились с делом. Да, она обнимала и целовала Наташу чаще, чем меня. Но однажды на целое лето отправила ее с детским садом на дачу. И вот настал родительский день, надо ехать к ребенку. Наталья Николаевна картинно заломила руки: «Я так устала на дубляже. У меня просто нет сил!»

И «отходила» от трудов праведных в течение месяца, не торопилась проверить, как там ее ребенок. (Кстати,

когда позже, став актером, я сам работал на дубляже, мне этот род деятельности не показался изматывающе тяжелым.) В конце концов я не выдержал, напомнил, что Наташа ее ждет, а мать бросила: «Раз тебя это беспокоит, съезди посмотри».

И мы с Олей, тогда еще влюбленные друг в друга школьники, сели в электричку и поехали убедиться, что сестра в порядке. С ней действительно ничего страшного не случилось, если, конечно, считать нормальным, что пятилетняя Наташа постоянно спрашивала, заглядывая мне в глаза: «А где мама? Почему она не приехала?»

Кто-то, читая это, скажет: разве можно так писать о матери? Не знаю, может, и нельзя. Но я не могу вспомнить ни одной семейной традиции, ни одного приятного сюрприза от мамы к моему дню рождения. Покупались только
необходимые вещи: одежда, школьная форма, обувь. С праздниками вообще было напряженно. Если они приходились на каникулы, нас отправляли в Харьков, если нет — мы с сестрой оставались дома одни, мама всегда куда-нибудь уходила. По большому счету, у нас с Наташей не было семьи, хоть и жили с матерью под одной крышей. Вроде вместе и в то же время порознь.

Все свои эмоции мать приберегала для мужчин. Дан Спэтару одно время часто прилетал к ней из Бухареста. Дядька был симпатичный, одевался и выглядел по-западному. Восхищался «Песнярами», мы с ним часто их слушали. На стол ставилась бутылка водки, которую Дан постепенно опорожнял. Когда пластинка заканчивалась, он неизменно сообщал: «Какие хорошие голоса!» Их роман с матерью был коротким, она быстро его

выставила. А может, он и сам ушел. Слава его очень скоро померкла, чему, видимо, способствовали проблемы с алкоголем.

Для меня началась развеселая жизнь. Мать снималась, колесила по стране с концертами, участвовала в кинофестивалях, а я был предоставлен самому себе. Никогда никому не говорил, что Фатеева и Басов — мои родители. Не хотел, чтобы из-за этого на меня обращали какое-то особое внимание. Мною занималась домработница: обстирывала, готовила обед, но ел я не по часам, а тогда, когда был голоден. И на улице гулял столько, сколько хотел. Все детство провел на спортивных площадках, где мы с местной шпаной играли в футбол и хоккей. За десять школьных лет мама ни разу не открыла мой дневник и никогда не ходила к директору, хотя вызывали ее «на ковер» довольно
часто. И я ей за это благодарен. Иногда учителя пытались вызвать в школу папу, но когда до него дозванивались, выяснялось, что он живет в другой семье и никакого влияния на сына не имеет.

Наша школа была образцово-показательной. Переступив ее порог, я сразу же оказался в тоталитарном государстве, где на каждом шагу ущемляли свободу, к которой я так привык. В класс надо было входить исключительно парами. Когда звенел звонок, учитель говорил: «Звонок для учителя, а не для учеников», и мы всю перемену корпели за партами, дописывая очередную контрольную. На домашние задания я «забил», сдувал их у кого-нибудь с утра в туалете, если вызывали к доске, «плавал» нещадно. А еще постоянно суфлировал, отпускал какие-то шуточки, когда учитель объяснял материал, за что меня почти

ежедневно изгоняли из класса. Угроза отчисления постоянно витала над моей головой.

Как-то маме позвонила завуч и пожаловалась:

— Ваш сын очень громко смеялся в метро.

Оказалось, кто-то из учителей ехал со мной в одном вагоне.

— Ну и что? — ответила мама.

И применила свой излюбленный прием — бросила трубку. Вот за это я ей был благодарен. Она не ломала меня через колено, не исключаю, из-за того, что ей просто было лень этим заниматься. А еще мама научила меня читать в пятилетнем возрасте, и я с упоением глотал книги из нашей огромной библиотеки. Мать вообще большая
книголюбка. На всю жизнь врезалось в память, как однажды мы сидели вечером вдвоем и она читала мне «Приключения Гекльберри Финна». Марк Твен по сей день мой любимый писатель.

В 1964 году мама взяла меня с собой в Коктебель в писательский Дом творчества. Компания подобралась интересная — Роберт Рождественский, Юлиан Семенов, Сергей Михалков с сыновьями Андреем и Никитой. Но почувствовать себя членом блистательного общества я не успел, сразу же подхватил ветрянку. Врач прописал постельный режим, запретил купаться в море, чтоб не мочить болячки, и даже выходить на пляж. Сергей Владимирович, чтобы не лишаться общества красивой актрисы, снимавшейся в картине «Три плюс два» по его сценарию, нашел решение проблемы: отрядил ко мне в сиделки

младшего сына. Мама купалась, загорала, обедала в ресторанах с друзьями. А я вынужден был валяться на диване. Восемнадцатилетний Никита приходил ко мне, пятилетнему, каждый день, выводил на короткую прогулку, вечером читал сказки, подкладывал под подушку отшлифованные морем камешки, обещая: чем быстрее я засну, тем скорее камешки станут волшебными.

По прошествии многих лет мать разругалась с Никитой в пух и прах из-за скандала вокруг Киноцентра. А Михалков на съезде кинематографистов с трибуны недоумевал: «И за что Фатеева так меня ненавидит? Я же с ее сыном нянькался!» Коллеги потом интересовались, что он имел в виду. А я подошел к Михалкову:

— Никита, привет!

— Напомните, кто вы? — нахмурился он.

— Я Володя Басов...

— Ах! — Никита Сергеевич картинно заключил меня в объятия.

Когда на Пицунде построили Дом творчества кинематографистов, мама стала каждое лето вывозить меня туда — на месяц, иногда на два. У нее там была своя компания, у меня — своя, но Пицунда все равно оставалась, по сути, единственным местом, где мы с ней как-то общались.

Я подружился с Толиком Мукасеем — сыном Светланы Дружининой и кинооператора Анатолия Мукасея, Колей Данелией — его родителями были режиссер Георгий Данелия и актриса Любовь Соколова, Васей Жилинским — сыном народного художника Дмитрия Жилинского,
Олегом Добродеевым — сыном дра­матурга Бориса Добродеева, будущим генеральным директором ВГТРК, Лешей Ак­сеновым — сыном Василия Аксенова, ныне художником, Максимом Карменом — внуком легендарного документалиста Романа Кармена, сего­дня директором нашей студии «Арт-экспресс». Мы там, можно сказать, выросли и были счастливы. Несколько лет назад Леша Аксенов был в Абхазии и заехал посмотреть, что осталось от Дома творчества. Говорит, что заплакал, когда увидел разрушенное здание с торчащей арматурой, выбитые окна, а на полу — стре­ляные гильзы и загаженные плакаты с фотографиями артистов. Валялся и портрет Фатеевой, где она счастливо улыбается.

Мать Толика Светлана Дружинина, в отличие от моей, пробовала соблюдать режим и неизменно устраивала шестнадцатилетнему сыну днем «тихий

час». Пока Толик спал, мы с Колей Данелией пили пиво в баре или играли в водное поло с Мишей Калатозовым. Когда деньги были на исходе, а вечер неумолимо приближался и его надо было как-то провести, мой друг и одноклассник Андрей Артюхин — кандидат в мастера спорта по шахматам (ныне успешный банкир) — шел обыгрывать в преферанс Леонида Броневого. Тот был классным картежником и высокомерно отвечал на предложение расписать пульку: «Ну давай, мальчик». А «мальчик», бывало, «разувал» его по полной. Однажды Андрей выиграл у Броневого восемнадцать рублей, мы лихо спустили их в баре тем же вечером.

Не только молодежь, но и взрослые любили «оторваться». Жена Геннадия Шпаликова актриса Инна Гулая как-то вышла на улицу в одних колготках. Голую женщину тут же отловили и
вернули в номер, где обнаружились стратегические запасы транквилизаторов. Милицию вызывать не стали, ее просто выселили из Дома творчества.

Бог отвел меня от наркотиков, наверное, сказалось патриархальное дедушкино воспитание. Мое знакомство с дурманящими веществами ограничилось портвейном. А вот для Коли и Толика пристрастие к наркотикам закончилось плачевно: один умер от передозировки, другой выбросился с балкона. Сначала ушел Коля, а потом ровно через два года, день в день, Толик. Колина мать актриса Любовь Соколова говорила: «Коля и Толик друг друга поубивали».

Когда мне исполнилось двенадцать, Ролан Быков решил снимать меня в фильме «Телеграмма». Я приехал на «Мосфильм», что-то сыграл и был

утвержден. А через день Ролан Антонович позвонил маме: «Наташ, я твоего сына не беру. Очень боюсь его испортить, он слишком впечатлительный, а у меня главный герой должен быть фашистом». Помню, горевал, но недолго. Через полгода уже снимался у Ричарда Викторова в фильме «Москва — Кассиопея».

С Быковым судьба свела нас через несколько лет во ВГИКе, когда я стал студентом. Увидел Ролана Антоновича, подошел.

— Вот, учусь, а вы в меня не верили.

— Я за тебя тогда просто испугался, — сказал Быков. — Ни один ребенок не бил меня на пробах, хотя это требовалось по роли. Все начинали стесняться, зажиматься, а ты взял и ударил что есть силы.«Москва — Кассиопея» снималась по преимуществу в Крыму. Обычно несовершеннолетних артистов сопровождали на съемки родители, но маме, понятно, было не до того. Я уехал в экспедицию один, хотя был самым младшим из ребят. Мы тут же по­дружились с сыном Игоря Ледогорова Димой. Два года работали бок о бок. Дима потом эмигрировал в Новую Зеландию, выписал туда своего знаменитого отца, который прожил свои последние годы в этом земном раю.

Седьмой и восьмой классы я в школе почти не учился. Первую в моей жизни рюмку мне налил осветитель, а ассистент режиссера дал затянуться первой сигаретой. Так я вкусил взрослой жизни. По всем предметам безнадежно отстал. Волосы мои для роли выкрасили в огненно-рыжий цвет и, как водится, пережгли.

Одноклассники тут же прозвали меня Паклей. Учителя не скрывали раздражения, двойки сыпались в дневник одна за другой. В конце восьмого класса директор школы вызвал меня в кабинет: «Переводись в ПТУ».

Это был единственный раз, когда мама снизошла до звонка в школу.

«Ну, что ж, — заявила она ледяным голосом, прервав бурный поток претензий к сыну, — мне придется позвонить своему хорошему знакомому — министру образования. Может, он поможет вам найти выход из сложившейся ситуации».

После звонка в то время еще заслуженной артистки от меня отстали и дали закончить десятилетку. Да и я взялся за ум. Отказался сниматься у Элема Климова, который прочил меня
на главную роль в фильме «Иди и смотри» (ее потом блестяще сыграл Леша Кравченко). Тогда же режиссер Фридман утвердил меня в комедию «Усатый нянь», но постановку у него отобрали, прослышав, что Фридман подал документы на выезд в Израиль. Позже проект передали Владимиру Грамматикову, но я ему не приглянулся. Главную роль сыграл Сергей Проханов.

Мама в очередной раз вышла замуж. На сей раз ее избранником стал архитектор Виктор Теслер. Этот лысый мужчина числился в каком-то бюро, но на работу не ходил. Целыми днями валялся на ­диване, читал и слушал за­прещенный «Голос Америки». ­Может, Наталью Николаевну ­очаровал легкий налет диссидентства в речах Теслера? Не исключаю, что именно общие взгляды на политику и общество скрепляли их союз. Другой причины,

почему мать ­обратила внимание на столь скучного человека, придумать не могу.

Она вообще тянулась к тем и тому, кого власти не сильно жаловали. Водила меня на «Таганку» и даже познакомила с Высоцким. Вместе с ней мы посмотрели все эфросовские спектакли, ходили на закрытые кинопросмотры. Именно она предложила мне позже прочесть самиздатовскую рукопись «Ракового корпуса», которую ей дали на две ночи. Культовый роман Солженицына перевернул мое сознание. Деду я авторитетно заявил:

— Всех ваших коммунистов надо давить!

— Антисоветчик! — орал он и хватался за сердце.

Если честно, я должен быть благодарен матери за то, что рано задумался о смысле жизни и цене свободы. Она меня развивала, я рос «западником», свободным человеком. И рад этому. Хотя все могло кончиться очень плачевно. Наслушавшись «Голоса Америки», мы с другом Андрюшей Зайцевым, впоследствии ставшим художником, рисовали прокламации «Долой брежневскую хунту!» и по ночам клеили их на стойки театральных афиш. Если б попались, неизвестно, как сложились бы наши судьбы. К счастью, этого не случилось. От политики меня отвлекла бурная личная жизнь. До беспамятства влюбился в одноклассницу.

В актерской среде прочные браки большая редкость. Один из них мой. Поймал себя на том, что с годами мои чувства к жене не тускнеют, не меняются. Я люблю Олю все крепче.
Может, и за это надо сказать спасибо матери. Ведь как ни хорохорился, вынужденное сиротство при живых родителях очень меня угнетало. Не отдавая себе отчета, я всегда мечтал о крепкой, нормальной семье, которую не могут разрушить никакие катаклизмы. И я ее наконец обрел.

Оля появилась в нашей школе в конце восьмого класса. Ее отец работал представителем Советского Союза в ЮНЕСКО, затем в ООН. Она провела детство и отрочество в Париже и Нью-Йорке. Ее мама переводчица, знает английский и японский. Сама Оля говорит на французском, поскольку с первого по четвертый класс ходила в школу во Франции. А английский осваивала в американской школе. Мы приглядывались друг к другу полгода, болтали на переменках.

— Когда мы с дедушкой и бабушкой
ехали из Харькова в Мисхор... — пускался в воспоминания я.

— А мы в это время как раз плыли с родителями на корабле из Неаполя в Нью-Йорк, — откликалась она, — качало страшно.

Оля разительно отличалась от других девчонок, ее волосы пахли как-то иначе, от них веяло океанским бризом. Она была такой же свободолюбивой и раскованной, как я, мы потянулись друг к другу, почувствовав родственные души.

В весенние каникулы часть нашего класса, в том числе мы с Артюхиным, уезжала на экскурсию в Вильнюс. Настроение было под стать теплым солнечным лучам и звенящей капели. Отвел Олю в сторонку и предложил:

— Слушай, Никольская, мы хотим

немножко выпить на посошок, отметить отъезд. Ты как?

— А где?

— На 3-й Фрунзенской, в детском саду под грибочком. Придешь?

— Приду.

Был уверен, что не придет, но она не обманула. Мы уселись на узкой скамейке, тесно прижавшись друг к другу, откупорили бутылку дешевого вина и сделали по глотку. А потом вдруг поцеловались, жарко, по-взрослому. Я уехал в Вильнюс, но думал там только о ней, считал дни до возвращения. И больше мы уже не расставались. Даже учителя смирились с тем, что мы пара. Иногда Оля им дерзила, могла посреди урока выскочить из класса и хлопнуть дверью. Тогда педагог обращался ко
мне: «Володя, пойди успокой свою Никольскую».

В Москве Оля жила с тетей Валей — папиной сестрой, приехавшей из Воронежа приглядывать за племянницей. Но что та могла с ней поделать? Оля приходила и уходила когда хотела. Мы целыми днями где-то гуляли, пили вино, курили. Толя Мукасей врубал «Лед Зеппелин», мы обнимались, танцевали, целовались. А совсем взрослыми отношения стали, когда Оля, по окончании девятого класса категорически отказавшись ехать к родителям на летние каникулы, рванула за мной на Пицунду. Мать видела, что с нами происходит, но никак меня не останавливала, не пыталась воспитывать. Ей все это было безразлично. Однажды бросила: «У тебя таких Оль будет еще очень много».
 
Может, у нее были на меня другие планы. Мать тесно дружила с однокурсницей Людмилой Гурченко. Тетя Люся — женщина-праздник — после головокружительного успеха «Карнавальной ночи» долго была безработной: высокий киноначальник, ухаживания которого она отвергла, запретил ее снимать. Гурченко часто наведывалась к нам домой, артистки садились за стол, поддавали. Люся шутила, уморительно травила анекдоты про своих мужей. Я, как завороженный, слушал эти истории, мало что в них понимая. Когда настроение подогревалось до нужного градуса, тетя Люся говорила: «Сына! Почему «пианина» в квартире простаивает?!»

Садилась, ударяла по клавишам и затягивала любимую — «Московских окон негасимый свет». Как-то раз предложила: «Наташка, давай познакомим детей. Моя Машка может

стать хорошей парой твоему Володьке. Надо будет нам их поженить, когда вырастут».

Однажды мамы попытались нас, что называется, свести. Познакомили, усадили за стол напротив друг друга, но... Ничего из этой затеи не вышло. Маша мне не приглянулась. Я любил Олю. Мы заканчивали десятый класс, когда она сообщила:

— Я беременна. Что делать?

— Не знаю, — растерялся я.

А что еще мог ответить в той ситуации семнадцатилетний наивный балбес? Гормоны играли в нас так, что мы совсем забыли: если не предохраняться, могут родиться дети. Нет, я не испугался, сбегать от Оли, скрываться не собирался, но плохо себе представлял, как нам быть

дальше. Видя ее испуганный взгляд, чтобы хоть как-то успокоить, сказал первое, что пришло на ум: «Давай посоветуемся с ­моей мамой».

Олины родители были далеко, за океаном, мы сразу решили ничего им не сообщать. Известие о том, что моя девушка беременна, Наталья Николаевна приняла с олимпийским спокойствием. Не говоря ни слова, она сняла телефонную трубку и набрала номер: «Георгий Георгиевич, надо помочь Володиной знакомой... Хорошо, к которому часу ей подъехать?.. Да, помню, пятьдесят рублей».

«Ну вот, все в порядке, — сообщила мне мать, положив трубку. — Завтра в девять утра твою Ольгу ждут на Соколе. У Георгия Георгиевича как раз операционный день, он сделает ей аборт. Вот деньги, отдашь заранее в конверте».
Дальше мы действовали как зомби. С утра пораньше я заехал за Олей и отвез ее в больницу, оформление документов в приемном покое много времени не заняло, нас там дей­ствительно ждали. Я очнулся лишь когда санитарка вынесла и отдала мне Олины пальто и сапоги. В голове пронеслось: «А если ты больше ее не увидишь? Если что-то пойдет не так и Оля умрет на операционном столе?» Ноги подкашивались, я снова подошел к окошку, где занималась очередным поступившим медсе­стра, севшим голосом еле выговорил:

— Мы передумали, не надо делать аборт Никольской.

— Молодой человек, раньше надо было соображать, мы тут не в бирюльки играем. Теперь уже поздно, не мешайте работать, — ответила она.

Я опустился на больничную скамейку и просидел несколько часов, молча уставясь в одну точку. Потом снова подошел к окошку и спросил:

— Она жива?

— Ничего с вашей подругой не сделалось, — успокоили меня, — приходите завтра, выписка больных с часу дня.

Передавая мне Олю с рук на руки, мамин доверенный врач Георгий Георгиевич не скрывал беспокойства: «Обычно мы отказываем пациенткам с отрицательным резус-фактором. Им нельзя прерывать первую беременность. Велик риск больше никогда не иметь детей. Вашу знакомую я принял только по прось­бе Натальи Николаевны».

Мы с Олей сначала не сообразили, о
чем предупреждает нас эскулап. Когда врач ушел, я обнял любимую, и мы простояли так несколько минут, ни на кого не обращая внимания.

— Тебе было очень больно? — спросил я.

— Неважно, — ответила она, — давай об этом не вспоминать.

Лишь позже, когда шок от пережитого прошел, я задался вопросом: неужели у нас никогда больше не будет детей? Почему мать — опытная женщина — не остановила нас, юных дураков? Почему бросилась решать проблему, не оставляя нам ни минуты на то, чтобы взвесить все «за» и «против»? Ответ один: Фатеева панически боялась, что младенец вторгнется в простран­ство ее квартиры, нарушит покой. И сделала все от нее зависящее, чтобы этого не случилось. Большое счастье, что Оля

не стала бесплодной. Редкое везение: у меня тоже оказался отрицательный резус-фактор и в 1984 году наш сын появился на свет.

Окончив школу, я сделал попытку поступить на актер­ский, хотя мама отговаривала: «Подожди, ты не готов». Но я твердо вбил себе в голову, что ничем другим заниматься не стану. Правда, везде провалился. Михаил Козаков съязвил: «Молодой человек, у вас что-то не то с дикцией». Владимир Андреев был еще более категоричен: «К нам поступают ребята посильнее, чем вы».

От армии спасла мать, по­звонила знакомым, и меня взяли лаборантом в «почтовый ящик» — закрытый НИИ «Восход», где давали отсрочку от армии. Год таскал бу­мажки из одного кабинета в другой. А потом снова дерз­нул, прошел все туры и даже кое-как
сдал общеобразовательные экзамены во ВГИК. Актерскую мастерскую набирал Сергей Федорович Бон­дарчук. На зачислении выяснилось, что ­моей фамилии в списках нет. Доплелся до дома.

— Ну, что? — поинтересовалась мама.

— Не взяли...

— Ну и ладно. Ты ведь еще не уволился из своего НИИ?

— Нет, отпуск оформил.

А дальше в дело вмешалась судьба. На следующий день Наталья Николаевна столкнулась с Бондарчуком прямо на проходной «Мосфильма».

— Сергей Федорович, что ж вы сына моего не взяли? — решительно пошла она в атаку.

— М-м-м, я не знаю... — Бондарчук отвел глаза в сторону.

— Ну дайте парню шанс, он способный, примите хотя бы вольнослушателем. А не справится, всегда сможете выгнать.

Так в итоге мы с «небесной ласточкой» Ией Нинидзе прорвались на курс Сергея Федоровича. Как потом оказалось, мастера отпугнул наш кинематографический опыт. Он считал, что все молодые актеры, снимавшиеся в кино до института, испорчены другими режиссерами. Но мы его не подвели. Через полгода были единственными на курсе, кто заработал «пятерки» по мастерству. Так мы вошли в команду, где кроме нас учились Тамара Акулова, Вероника Изотова, Лена Финогеева, Дима Матвеев...

Практически одновременно с этим мы с Олей оформили наши отношения. На
свадьбе всех обманули. Дело в том, что ее родители дожидались очереди на новую квартиру, а мидовский дом все никак не сдавали строители. По какой-то причине тестю с тещей было невыгодно, чтобы штамп о замужестве появился в паспорте дочери до получения ордера. Но ЗАГС уже назначил дату регистрации, к которой приурочили банкет в ресторане «Белград». Мы сделали вид, что поехали расписываться, прогулялись по Москве на свадебном лимузине, а потом отметили это событие в ресторане. Ни о чем не подозревавшие гости громко кричали «Горько!» Мы целовались, принимали поздравления, а реально расписались недели через две, когда заветный документ на квартиру был на руках у тестя.

Оля поступила в пединститут на вечернее отделение факультета иностранных языков. Подружка

устроила ее на работу в отдел кадров «Мос­фильма». На должности секретаря заместителя директора студии подруга Маша обросла связями. Оля находилась у нее в приемной, когда туда не­ожиданно заглянул Владимир Павлович Басов. Он вернулся из зарубежной командировки, притащил Маше какой-то сувенир. Увидев Олю, начал кокетничать:

— Ах, какая у тебя симпатичная подруга. Кто такая?

— Это жена вашего старшего сына, — не моргнув глазом, сообщила Маша.

Басов потерял дар речи, покраснел как рак и спешно ретировался.

Конечно, он не знал, что я женился. Мы с ним очень долго не виделись. Правда, когда мне исполнилось шестнадцать, отец вдруг прорезался, стал звонить. А

я чув­ствовал себя неловко, не знал, как к нему обращаться. На­зывать на «ты» язык не поворачивался, на «вы» — как-то глупо. Мямлил что-то односложное.

— Как у тебя дела, Володя?

— Да нормально.

— А как в школе?

— Да хорошо.

Вот и весь разговор.

В один из вечеров мы с Олей отправились в Дом кино на премьеру фильма «Пока безумствует мечта». Отец сыграл там яркую эпизодическую роль. Посмотрели фильм, вышли на Тверскую, и Оля вдруг предложила:

— Давай зайдем к твоему отцу.
 
— Ты что? Мы не виделись десять лет.

— Пора это исправить.

— Ну ладно, пошли.

Адрес я знал. Мы вошли в подъезд, поднялись на восьмой этаж и позвонили. Дверь открыл сам Владимир Павлович: «Ой, ребята! Заходите, у меня как раз ужин готов».

И будто не было разлук и обид. Отец усадил нас за стол, разложил по тарелкам мясо с картошкой, меня еще поразило, какие маленькие были порции, сам он очень мало ел. Налил какой-то морс, папа уже перенес инфаркт, выкарабкался и совсем не притрагивался к спиртному. С отцом я не выпивал ни разу в жизни, не видел в его доме ни одной бутылки вина. Жил он вместе с сыном Сашей, дочь Лиза училась в Питере в Ваганов­ском
училище, жила в интернате. Валентина Титова к тому времени его бросила, ушла к оператору Георгию Рербергу. Отец, видно, так любил Титову, что плохо пережил ее измену, рассказывал мне, что пошел на принцип и добился невероятного: бывшая жена платила ему содержание на детей.

Мы стали общаться, виделись чуть ли не каждый день. В выходные Владимир Павлович ездил навещать дочь, нередко брал нас с собой. Мы садились в машину и неслись в Питер, распевая песни, веселясь, делясь новостями. Да и там гуляли на широкую ногу, останавливались в «Европей­ской» в том самом номере, где ночевала Элизабет Тейлор, забирали на выходные Лизу. Заглянул однажды в ванную и обомлел: отец стоял у раковины и стирал Лизины колготки, чтобы утром та надела чистые.

Мой мастер Сергей Бондарчук жил в одном доме с отцом. Половина нашего курса его боялась до дрожи, другая половина обожала. Я относился к последним, часто бывал у него в гостях, дружил с дочерью Аленой, маленький Федька всегда крутился рядом. Сергей Федорович не пил, берег здоровье, но любил угощать.

— Коппола подарил мне бутылку хорошего виски. Будешь?

— Конечно.

И мы часа два проводили за разговорами об искусстве.

— А я был не прав, — признался мне однажды Бондарчук. — Считал, что дети ве­ликих не могут быть талантливыми, только внуки. Ошибался...

— А я вчера посмотрел вашу «Степь»,
не оставался я в долгу.

— Ну и?

— Скука смертная.

— Да? Может, ты и прав...

Был я тогда молодым и наглым, но мастер многое прощал, видя мою страсть к учению. На первом курсе все готовили трехминутные этюды, а я написал инсценировку «Гиперболоида инженера Гарина» и сорок минут играл одноактный спектакль. На втором курсе решил пойти дальше и по­ставил ни много ни мало «Прошлым летом в Чулим­ске», естественно, доверив себе роль следователя Шаманова. На репетиции и показы постоянно являлись какие-то просители, делая вид, что смотрят студентов. Ведь если Бондарчук подписывал ходатайство о выделении квартиры или машины, ни

одна высокая инстанция не могла отказать. Однажды я заметил в зале рядом с мастером Василия Борисовича Ливанова. Сокурсники сыграли свои отрывки, а затем объявили пе­рерыв и стали ставить мои декорации.

Сыграл, началось обсуждение. Жена и неизменный со­рат­ник Бондарчука Ирина Кон­стантиновна Скобцева высказала критическое замечание, я огрызнулся. И вдруг Ливанов как на меня попер: «Вы думаете, если вы сын Фатеевой и Басова, то все вас должны только хвалить?! Кто вы вообще такой? Этот ваш спектакль полное говно!»

Я покрылся холодным потом и метнулся из аудитории, хлопнув дверью. Дима Матвеев выскочил следом. «Володь, не расстраивайся ты так. Давай им всем по роже дадим!» — пошутил он.

Но я кипел от обиды, и когда Ливанов
показался в дверях, бросился на него с кулаками. И неожиданно повис в воз­духе. Это Сергей Федорович успел ухватить меня за шиворот, поднял как марионетку и встряхнул. Силища в нем в стрессовых ситуациях просыпалась богатырская. Бондарчук поставил меня на пол и произнес: «Дурак! — а потом, обращаясь к Ливанову: —И ты дурак».

Конфликт был моментально исчерпан, а позже мы с Василием Борисовичем даже подружились.

— Я тебя не хотел брать, потому что ты не герой, — признался мне однажды Бондарчук. — Ты по сути характерный артист, но не клоун. Кого тебе играть?

—Не знаю.

—Может, тебе на режиссерский перевестись? Хочешь, поговорю с Таланкиным, пойдешь сразу на третий

курс?

—Не хочу, Сергей Федорович. Мне осталось-то всего год у вас отучиться.

Через несколько лет мы столкнулись на «Мосфильме», я играл героя-любовника, вышел навстречу Бондарчуку сияющий, с усами.

—Ну, ты герой, — похвалил мастер.

—А вы говорили — не герой.

—Ошибался.

Родители тоже появлялись на моих показах. Мать просто смотрела, никак к себе внимание не привлекала. Зато отец всегда садился в первом ряду. В финале, картинно развернувшись к аудитории и воздев руки кверху, аплодировал и кричал «Браво!» Иногда такое случалось и во время спектакля.

Мы играли дипломную «Чайку». Я, не спросив разрешения, вышел на сцену с цветком в руках. Поговорил с Ией Нинидзе — Заречной — и стал прилаживать цветок к ее груди. А тот возьми да упади. Тогда я встал на колено, поднял его, понюхал и снова протянул Ие. Из зала послышалось знакомое: «Браво!» Это отец порадовался, что я не оконфузился, а обыграл свою оплошность «по-басовски». Он был неподражаемым мастером импровизации. Сыграть так, как он, невозможно, это все равно что повторить актерскую игру Чарли Чаплина. Не получится!

На своем курсе Владимир Павлович считался самым талантливым студентом. А мог вообще не попасть во ВГИК, ведь ему прочили блистательную военную карьеру. В 1941 году его артиллерий­ская часть сражалась под Химками. Случай, произошедший с
отцом, похож на эпизод из ура-патриотического фильма о войне, где все неправда. Но так было! Отец отстреливался до последнего снаряда и остался в живых. Один из всей батареи. Генерал, приехавший на передовую, спросил:

—Ты кто такой?

—Рядовой Басов.

—Нет, ты не рядовой. Будешь теперь лейтенантом.

Генералу отец так приглянулся, что тот бросил его на полковое хозяйство. С ним он дошел до Германии, где получил контузию. Все военные годы отец имел неограниченный доступ к спирту, выпивал каждый день, а потом организм просто не мог обходиться без алкоголя, требовал свою норму.

Когда война закончилась, Владимир Павлович подал рапорт, просил демобили­зовать. Его тут же вызвал генерал:

—Не подпишу. Хочу направить тебя в военную академию, через пару лет сам наденешь генеральские погоны, у тебя есть к тому все способности.

—Режиссером мечтаю стать, — робко возразил Владимир Павлович.

—Кем-кем?! Это чего такое?

—Кино хочу снимать.

—Не знаю, — задумался генерал. — Ну, так и быть! Ты же рисуешь? Вот и нарисуй портрет моей жены. Если мне по­нравится, отпущу.

И отец написал генеральше настоящий парадный порт­рет маслом. Он окончил
худо­жественное училище памяти 1905 года. Генерал пришел в восторг от полотна и не стал ему препятст­вовать.

На собеседование во ВГИК все абитуриенты явились в гимнастерках с медалями на груди и кирзовых сапогах. Один Басов пришел в темном костюме, белой рубашке и лаковых штиблетах.

—Молодой человек, — иронично обратился к нему Сергей Юткевич, возглавлявший приемную комиссию, — вы чем занимались во время войны?

—Воевал.

—И где же? — усмехнулся Юткевич.

—Химки защищал.

—Какое у вас звание?

—Капитан.

А там выше сержанта никого не было. Только Юрий Озеров, ставший папиным однокурсником, дослужился до майора.

—А у вас есть награды? — продолжал спрашивать Ют­кевич.

—Да, — и отец стал перечислять все свои регалии от ордена Красного Знамени до медали «За По­беду».

—Почему же вы их не надели?

—Да подумал: неприлично как-то. Не один я родину защищал, — сказал отец, кивнув в сторону Григория Чухрая.

—Вы зачислены, — ре­зюмировал довольный Ют­кевич.

Отец всегда относился спокойно к наградам и званиям, он не стремился снимать фильмы, за которые могли дать Ленинскую премию. Ему это было
скучно. Басов был «западником», даже в одежде отдавал предпочтение джинсам и ковбойкам.

Он любил хорошо одеваться. Выглядел не по-советски. И внешность у него была нетипичная, многие считали, что отец — еврей. А у него в родне были грузины и, как ни странно, финны. Но, бывало, к Басову подходили на улице характерно-носатые люди и говорили: «Мы за вами следим, Владимир Павлович. Следим очень внимательно. Вы всегда умели нас удивлять. Спасибо вам». Я спрашивал:

—А что же ты не отрицал?

Он смеялся:

—Зачем? Так легче жить. В случае чего — евреи помогут, все для меня сделают.
Но помогал всем и всегда он сам. Когда друга-еврея не выпустили в загранпоездку, отец пошел к начальству и орал, обвиняя всех в антисемитизме. И добился своего.

Потом, уже после его смерти, я познакомился с многочисленной басовской родней — простыми русскими мужиками, работягами из Ленинграда, Новосибирска, Сухуми, Энгельса. Ну хоть бы один родственник еврей объявился, сказал: «Приезжай ко мне погостить в Израиль!»

На женщин Владимир Павлович производил неизгла­димое впечатление, хотя и не обладал «аленделоновской» внешностью. Оля мне признавалась, что понимает тех дам, которые по нему страдали: «Он все-таки какой-то необыкновенный, дух замирает, когда стоит рядом». Отцу моя жена тоже очень нравилась.

Поначалу и Наталья Николаевна отнеслась к Оле с симпатией, ведь родители моей жены принимали новую род­ственницу у себя в Нью-Йорке, возили отовариваться на знаменитую «Яшкин-стрит», где джинсы стоили пять долларов. Но после свадьбы мы поселились в нашей квартире на Фрунзенской. И, как позже выяснилось, грубо вторглись в личное пространство матери. В начале семидесятых она купила мебель, которую нель­зя было cдвигать ни на сантиметр. В доме был культ чистоты. А мы приходили, переставляли стулья, не вовремя мыли посуду. Фатеева требовала снимать обувь у входа и ставить ее на газетку. А мы с Олей однажды забыли об этом и оставили грязные туфли прямо — о, ужас! — на полу. Мать долго не могла нам этого простить, распекала, возмущалась. Она такая. Придумала свои правила и живет по ним, а когда кто-то или что-то мешает заведенному

распорядку, страшно злится. Тарелка должна стоять здесь, чашка — тут, тряпка лежать там. К шкафу нельзя прикасаться, потому что он полированный, останутся следы пальцев, надо потом оттирать. Книжку Шекс­пира взял, не вернул вовремя — спрашивает:

—Когда отдашь книгу?

Говорю:

—Она ведь тебе сейчас не нужна. Какая тогда разница — у меня книжка, у тебя? Ты что, читать будешь?

—Нет, она должна стоять на том месте, где стояла.

Потому что этот том двадцать пять лет там стоял, только и всего. В общем, претензии к нам накапливались с каждым днем. И наконец маму прорвало.

—Вы громко ходите ночью в туалет! — налетела она на нас с утра пораньше. — Это безобразие, не даете мне спокойно спать!

—Наталья Николаевна, — не сдержалась Оля, — вы в своем уме?

Мать, казалось, только этого и ждала.

—Убирайтесь отсюда вон! — завопила она. — Вон из моей квартиры! Вы мне надоели! Где это видано, чтобы жена жила у мужа?

Мы побросали в чемодан какие-то вещи и отправились к Олиной подруге. В квартире Олиных родителей шел ремонт, жить там было невозможно. За съемную квартиру требовали восемьдесят рублей, которых у нас просто не было. И тогда я попросил
отца одолжить денег. Я как раз начал сниматься в его картине «Время и семья Конвей». Давал мне их папа красиво, он был известный позер.

—Володь, — громко обратился он ко мне в присутствии ста человек из съемочной группы, — помнишь, ты просил у меня восемьдесят рублей на квартиру?

—Да, папа.

—Так вот тебе не восемьдесят, а сто двадцать.

Я чувствовал, что таким образом отец вроде как извинялся за то, что долгое время не был рядом. Мы никогда не выясняли отношений, я не допытывался, почему он пропал на десять лет. А Басов деликатно замалчивал неприятную тему. Но на него я не был за это молчание в

претензии. Поскольку в отличие от матери у нас отношения были легкие, мы стали очень близки.

После института мне светила армия, и отец позвонил другу артисту Владимиру Сошальскому: «Володенька, надо устроить моего парня к вам».

Благодаря протекции Сошальского я служил в знаменитой команде при Театре Советской Армии вместе с Олегом Меньшиковым, Антоном Табаковым, Андреем Ташковым, Сашей Балуевым. Там призывникам делались большие послабления: мы военную форму надевали не каждый день, да и казарменное положение было условным.

Фраза Воланда из «Мастера и Маргариты»: «Москвичей испортил квартирный вопрос», как оказалось, имела к нам с Ольгой прямое
отношение. Наш квартирный во­прос не решался, выкладывать ежемесячно деньги за съемное жилье было не по карману. Мы столько не зарабатывали. И тогда я предложил матери разменять нашу пятикомнатную квартиру, но получил категорический отказ.

«Молоко у тебя еще на губах не обсохло, чтобы на что-то претендовать, — заявил ее муж Теслер, по обыкновению валявшийся на диване и попивавший виски. — Даже не думай».

Не прошло и года, как Теслер эмигрировал в Штаты. А Фатеева опять осталась одна, сестра жила тогда в Харькове у дедушки с бабушкой. Не знаю, почему мать не по­еха­ла с мужем, мы с ней на эту тему ни разу не разговаривали.

Судиться за жилплощадь я не собирался, надеялся решить вопрос
миром. Но мать обиделась на меня страшно — просто за то, что заговорил о размене. Именно тогда я за­болел воспалением легких, а дед попал в больницу с сердечным приступом. Много он не прожил, вскоре его добил четвертый инфаркт. Мать уговорила бабушку обменять харь­ков­скую квартиру на Москву. А потом произвела родственный обмен. Так мы с Олей очутились в крошечной «двушке» на окраине, а бабушка поселилась с дочерью и внучкой.

Довольно долго мать не желала даже слышать мой голос. Когда я звонил, в трубке неизменно раздавались короткие гудки. С телефоном у Натальи Николаевны особые отношения. Будет сидеть дома одна, но ни за что трубку не возьмет — не хочет ни с кем разговаривать. Потому что могут сказать что-то неприятное, как-то задеть ее нервную си­стему.

Бабушка пыталась выступать миротворцем, однако вскоре и сама оказалась заложницей непростого характера дочери. Мама ведь «человек-наоборот». Не любит людей, но обожает ездить в общественном транспорте. Ходит в обычный бассейн, где полно народу, и нарезает там круги, толкается в общей раздевалке, не боясь в таком возрасте предстать перед публикой в купальнике.

«Володя, что делать, Наташа со мной три дня не разговаривает, ведет себя так, будто меня вообще здесь нет», — плакала бабушка в трубку.

Скорее всего, причина обиды была ерундовая. Просто бабушка приготовила что-то не то — жирное например, а жирное есть нельзя: это вредно, неправильно. Или маме вообще надоело, что кто-то на кухне толчется. Потом настроение матери вдруг резко

менялось, она становилась приветливой и доброжелательной. Бабушка звонила, радовалась, но все быстро возвращалось на круги своя.

Пожилые люди плохо переносят одиночество, а бабушку на старости лет выдернули из привычной среды, она оказалась в столице без подруг и знакомых. Однажды в момент отчаяния она направила письмо в парторганизацию... ­ЖЭКа, просила повлиять на артистку Фатееву, чтобы та относилась к родной матери по-доброму. После этого Наталья Николаевна, ненавидевшая доносы, не разговаривала с бабушкой два года.

О том, что моя шестнадцатилетняя сестра Наташа беременна, мать запретила бабушке рассказывать мне под страхом смерти. Но та проговорилась. По секрету сообщила, что Наташа с матерью отдыхали в Доме
творчества кинематографистов в Болшево, где сестра познакомилась с отцом будущего ребенка Максимом Коропцовым. Максим был отпрыском известной кинематографической династии: его дед в свое время работал директором «Мосфильма», отец — оператор Михаил Коропцов — снял культовый фильм «Земля Санникова». Молодые, неискушенные, такие же, как мы с Олей, они потянулись друг к другу, не заботясь о последствиях. Максиму тогда исполнилось девятнадцать, он ушел служить в армию и ничего не знал про беременность Наташи. А се­стра — неопытная девчонка — сначала не понимала, что с ней происходит, потом панически боялась признаться матери, что забеременела, а когда тайное стало явным, делать аборт было уже поздно.

Когда сестру увезли в роддом, бабушка мне об этом сообщила. Я дозвонился

матери на следующий день:

—Кого родила Наташа?

—Неважно, ребенок умер.

У меня оборвалось сердце.

—Как?! С Наташей все в порядке? Когда ее можно навестить?

—Не надо ее беспокоить, тебя туда все равно не пустят.

Выслушав мой взволнованный рассказ, Оля, которая недавно сама родила нашего сына Ваню (бабушка, к слову, не очень-то рвалась общаться с внуком), вдруг сказала: «Володь, я печенкой чувствую: что-то тут не то. Съезди, разберись. В любом случае стоит повидать Наташу, ей сейчас тяжело, она нуждается в поддержке».
К сестре меня не пустили, но в справочной роддома сообщили, что у Натальи Фатеевой-младшей родился мальчик. Почувствовав неладное, я прорвался к главврачу. Он поначалу не хотел со мной общаться, но я пригрозил вернуться с милицией.

«Да, — подтвердил он мои худшие опасения, — по­сколь­ку ваша сестра несовершеннолетняя, к нам приезжала ваша мама и написала отказ от ребенка. Мы оформляем его в дом малютки. Правда, скажу честно: мальчик родился крайне слабым. Боюсь, не протянет там и двух недель».

У меня потемнело в глазах, кровь прилила к вискам. Мой сын дома, окружен любовью и заботой, а ребенок сестры один и плачет — брошенный и никому не нужный. Если бы в тот момент Наташа или мать оказались рядом, не знаю, что бы с ними сделал.

Меня трясло от злости, я за себя не ручался. Отыгрался на медиках, бросил врачу: «Только попробуйте отправить его в дом малютки, огребете большие неприятности».

Из роддома направился прямиком к матери.

—Что ты творишь?! Ведь это же твой внук, родная кровь!

—Не лезь не в свое дело!

—Нет, это мое дело! Хочешь, чтобы о том, как Фате­ева спихнула в детдом родного внука, узнала вся страна? Я тебе это устрою, сейчас же обзвоню знакомых журналистов.

Я, конечно, блефовал, но Наталья Николаевна испугалась, дозвонилась Коропцовым, назначила встречу. Узнав о случившемся, те вызвали из части
Максима.

—Я женюсь на Наташе, — тут же предложил он.

—Замуж не пойду, — заявила сестра, — я его не люблю.

Судьба ребенка в тот момент ее не заботила, она находилась под воздействием слов нашей матери: «Ты загубишь свою жизнь, не сможешь учиться, получить выс­шее образование». На самом деле я уверен, что причина была в другом. Мать не могла допустить, чтобы в ее доме висели пеленки, портящие интерьер, а по ночам раздавался дет­ский плач. Это было не по правилам. И она, как могла, застращала Наташу. Так что мальчика усыновили родители Максима — Татьяна и Михаил Коропцовы.

Время от времени я им звонил, каждый
раз боясь услышать страшное. Слова врача о том, что ребенок не протянет и двух недель, крепко врезались в память. Однажды Та­тьяна сообщила:

—Фатеева приехала к нам и сейчас гуляет с коляской.

—Не пускайте ее на порог! — не сдержался я. — Как вы объясните внуку, когда он подрастет и начнет задавать вопросы: кто эта женщина? Скажете правду: это та, что хотела спихнуть тебя в дет­дом?

Мои слова задели Татьяну за живое. Она попросила Фатееву больше не приезжать, не беспокоить их Женю. Не исключаю, что Наталья Николаевна после этого вздохнула с облегчением. Я тоже старался лишний раз не бередить старые раны. Женя выжил только потому, что оказался в семье, а не в детском доме. Честь и хвала Татьяне с

Михаилом. Он долгое время не знал, что на самом деле старший брат Максим — это его отец.

Я молчал двадцать пять лет, не хотел выносить сор из избы, но все предала огласке сама Татьяна в одной из телепрограмм на НТВ. Сегодня Максим успешный продюсер, Женя пошел по стопам деда и поступил во ВГИК. Я очень хотел бы с ним увидеться, потому что всегда считал родным. Но это уже зависит исключительно от желания самого Жени.

В тот момент я ненавидел и мать, и сестру, казалось, им нет прощения. Но прошло время, и сегодня я не осуждаю Наташу, девчонка попала в трудную ситуацию и от ужаса не соображала, что делает. Потом она вышла замуж. Николай — солидный человек, значительно старше ее. Руководил строительной компанией. Детей у них

нет. И выс­шего образования Наташа так и не получила... Я никогда не заговаривал с ней о той истории: сначала потому что вообще не общался с сестрой несколько лет, а потом мне стало жалко Наташу. Бог ей судья. С матерью сестра не видится...

Живут они с мужем в за­городном доме в Балашихе. Встречаемся мы редко, но ­по­сто­ян­но созваниваемся. Из квартиры мать в свое время Наташу тоже выставила, сказала: «Уезжай, ты мне ме­шаешь».

Наталья Николаевна в очередной раз пыталась устроить свою судьбу. Помню, еще когда Наташа была маленькой, избранником матери стал грузинский футболист Володя. Увидел его и удивился:

—Зачем он тебе нужен?
Ответ Фатеевой поразил:

—Он потрясающе пылесосит ковры.

Футболист действительно расстался с большим спортом и занимался уборкой квартиры с утра до вечера, чтобы угодить жене. А в более зрелом возрасте поклонником матери был одно время Александр Панкратов-Чер­ный. И снова у нее ничего не получилось, так как Саша «дружил» с бутылкой. Человек он неплохой, но Наталья Николаевна правильно его выгнала. Разве можно жить с пьющим мужиком?

—Мам, как твой самый любимый? — ехидно интересовался я.

—«Завязал» после инфаркта. Алкоголь в рот не берет.

Проходит день, мне звонит брат Саша: «Встретил тут Панкратова-Черного

сильно подшофе. Требовал дать ему телефон Фатеевой».

До сих пор, пересекаясь с ним на студии, говорю: «Здрав­ствуй, папа!»

После истории с Наташиным ребенком мы не разговаривали с матерью несколько лет. А с отцом очень сблизились. Он пригласил меня в свою картину «Семь криков в океане», и я начал сниматься. Работал Владимир Павлович по-голливудски, все у него было придумано и продумано заранее, каждый кадр расписан. Он точно знал, когда актеру нужно встать, куда повернуться, пойти. Он все показывал. Снимал быстро. Отец вообще постоянно куда-то бежал, жил в бешеном ритме. Любимой его поговоркой была: «Волка ноги кормят». Он никогда не отдыхал. Вот я другой, обожаю что-то сделать, а потом, например, лежать на пляже, читать книжки или целый день
смотреть футбол. Я даже умею ничего не делать. А ему надо было все время двигаться, двигаться, двигаться. Он очень мало ел и худым был всегда. Рассказывал, что в детстве бегал быстрее всех. «Вот, — говорит, — все бегут, а я их всех обгоняю метров на двадцать». И правда, Басов всегда все делал быстрее всех. Быстрее всех снимал, быстрее всех писал, рисовал. В какой-то момент ему становилось скучно, потому что он уже знал, что будет дальше. И так же быстро начинал заниматься чем-то другим. От тягучих картин, где вода с потолка может капать по полчаса, в восторг не приходил:

—Как Тарковский я тебе сейчас левой рукой за три дня сниму.

—Пап, перестань, — заступался я за Андрея Арсеньевича.

—О, боже ты мой! И почему тебе нравится всякая фигня?!

Однажды мы даже поссорились, когда отец показал мне, как именно надо играть сцену.

—Нет, так делать не буду, не хочу выглядеть идиотом, — заявил я и ушел со съемочной площадки.

Вениамин Смехов побежал за мной:

—Володя, ты что творишь? Не срывай смену.

—Но почему я должен встать и куда-то идти, если логика характера моего героя требует остановиться, плюнуть и на всех наорать?

Когда я все же вернулся в павильон, отец сказал:
—Играй как считаешь нужным.

Он никогда не оскорблял актеров, поскольку в основном снимал своих друзей, ему было с ними комфортно работать. Зато мог наорать на осветителя, что тот не туда направил свет, на реквизитора, который не вовремя принес что-то в кадр и задержал съемку. Постоянно подгонял оператора: «Почему так медленно перезаряжаешь камеру?»

Когда инсульт приковал отца к постели, это стало для него самым страшным испытанием. Мать навещала его в больнице, сидела у постели, заботилась. Она вообще, надо признать, в экстремальных ситуациях всегда при­ходит на помощь, за ба­бушкой, когда та умирала, ухаживала самоотверженно, до конца.

Титова появлялась в больнице у отца

редко. Когда они встретились, Владимир Павлович влюбился в Валентину без памяти. Ради нее бросил нас. Перевез родителей Титовой из деревни, квартиру им в Москве выбил. А Вален­тина Антиповна всю жизнь культивировала в нем чувство вины, упрекала, что испортил ее актерскую карьеру. Мол, если бы папа не настоял, чтобы снималась в «Щите и мече», она бы осталась в труппе Георгия Товстоногова и стала бы великой артисткой, звездой БДТ. До сих пор в этом уверена.

После инсульта отец по­терял интерес к жизни. Рука у него не двигалась, нога волочилась, передвигался Владимир Павлович с палочкой, что его страшно бесило. От привычки пить кофе он не отказался, хотя ему это было вредно. Когда мы тайком разбавляли крепкий кофе водой, папа делал глоток и выплескивал остальное в раковину:
«Этот «брандохлыст» я пить не буду». Сигареты мы тоже от него прятали, но отец все равно не бросал курить. Однажды с горечью признался: «Я уже никогда не стану преж­ним, а значит, нет смысла жить».

Я работал на дубляже зарубежного фильма, когда в тон­сту­дию вошел мой партнер Валера Рыжаков:

—Позвони маме.

—Что случилось?

—Позвони...

К телефону подошла бабушка: «Володя, папа умер... Сообщи Саше и Лизе».

Саша, окончив режиссер­ский факультет ВГИКа, проходил армейскую службу там же, где я, — в Театре Советской Армии. Меня проводили к брату, он

стоял у раковины и чистил зубы.

«Папы больше нет...»

Саша отшатнулся к стене и стал оседать.

Отца похоронили на Кунцевском кладбище. На по­минки собрались самые близкие его друзья. Валерий Се­менович Фрид окинул их взглядом и говорит: «Вы сидите с такими кислыми ро­жами, что если б Володя вас увидел, непременно сказал: «Ребята, вы что, совсем охренели?» А ну, давайте вспоминать про Басова смешное».

Георгий Мартынюк изобразил, как папа выступал по финскому телевидению и говорил на английском языке, которым не владел. Истории Станислава Андреевича Любшина, Юрия Саранцева сопровождал жуткий хохот. Мама тоже была на поминках, в отличие от

Титовой.

Зато суд, который делил отцовское наследство, Валентина Антиповна не пропустила. Лиза, наученная мамой, со слезой в голосе рассказывала, как Владимир Павлович жутко пил и всех бил, поносила нас с Олей: мол, мы — коршуны, желающие вырвать добычу у законных наследников. В итоге мне достались машина и гараж, Саша получил папины дневники, все остальное ушло Титовой и Лизе. Саша, кстати, долго не мог простить мать, а сейчас — ничего, общается. Я даже немного завидую: что же с матерью не общаться, если она не против. Моя, например, — против.

Лиза потом вышла замуж за иностранца, уехала в Грецию. Оля как-то пыталась списаться с ней через социальные сети, но Лиза не ответила.А с Сашей мы видимся часто, он пишет для нас с Олей сценарии, последний фильм «Салями», показанный на телеканале «Россия», имел большой успех, радуюсь, видя в титрах имена сразу троих Басовых. Окончив институт, Оля недолго поработала на иновещании Гостелерадио в американской редакции вместе с Владом Листьевым. Потом на свет появился Ваня. В начале девяностых российское кино рухнуло, работы для артистов не стало. Снявшись к тому моменту в тридцати фильмах, сыграв девять главных ролей, я решил попытать счастья в режиссуре. Дебютную постановку получил благодаря Андрею Смирнову, который руководил тогда Союзом кинематографистов. Он пробил ее своим авторитетом.

Я уверен, что муж и жена не должны разлучаться даже на день. Любая разлука — серьезная угроза самому

счастливому браку. Поэтому предложил Оле пойти ко мне в группу ассистентом режиссера. На втором моем фильме «Бездна», сценарий которого я, набравшись наглости, буквально выпросил у Эдуарда Яковлевича Володарского, Оля трудилась уже вторым режиссером. А на третьей ленте — «Одинокий игрок» — жена стала полноправным сопостановщиком. Мы сняли уже девятнадцать картин.

Это не значит, что наши отношения безоблачны. Можем так сцепиться на съемочной площадке, что мало не покажется. Оля даже иногда бро­сает: «Все, надоело! Иду домой!» — и ведь правда уходит. Но на следующий день мы снова вместе. Раньше группа пугалась, когда мы спорили до хрипоты, с какой точки должна снимать камера. Теперь к нашим манерам привыкли и лишь посмеиваются: «Началось в колхозе утро». Так уж
получилось, что маму я не снял ни в одном фильме. Сначала она обижалась. А потом сказала: «Даже если бы ты по­звал, все равно не стала бы сниматься». Почему? Непонятно. Но спрашивать бесполезно.

Мы с Олей вместе больше тридцати лет, может потому, что всерьез к себе не относимся. Даже иногда играем в какие-то дурацкие игры, как подростки. У Оли тщеславия нет вообще, а во мне этого добра было навалом. Она меня воспитала. Говорила: «Перестань думать о том, почему кому-то дают постановку, а тебе — нет, почему приз дали другому, а не тебе. Не думай об этом, забудь». И я забыл. Снимаю картины, и если они нравятся хоть одной какой-нибудь тете Мане — мне хорошо.

Жена не оставила меня в тяжелейшие времена, когда сидел без работы, когда

«кинул» продюсер, а соавтор украл мою идею. В стрессовых ситуациях, случается, хватаюсь за бутылку, но Оля не дает мне спиться, не оставляет один на один с неприятностями, депрессией. Мы так друг к другу прикипели, что никто нам не нужен. Она не ходит на девичники, я не рвусь на мальчишники. Друзья иногда на нас обижаются за то, что редко видимся, а нам вдвоем не скучно. Всегда есть о чем поговорить, что обсудить. Хотя мы очень разные. Из разного детства. Я мог не созваниваться с матерью по полгода и считал, что это нормально. А Оля своим родителям звонила каждый день. Так же, как мы сейчас звоним Ване. Он совсем взрослый — ему уже двадцать шесть, живет отдельно и го­раздо меньше в нас нуждается, чем мы в нем. Сын довольно закрытый человечек, это у него, наверное, от бабушки Фатеевой. Ваня снимался вместе с Натальей Гундаревой в сериале «Любовь.ru»,

сыграл сложнейший драматический эпизод, но актером становиться не пожелал. Окончил Гуманитарный университет, его приглашают переводить голливудские картины и сериалы, русские тексты фильмов о «Гарри Поттере» — его рук дело. Мы им очень гордимся. Когда он окончил институт, Оля позвонила знаменитой бабушке: «Наталья Николаевна, Ваня получил красный диплом».

Короткие гудки, трубка брошена.

Потом бабушка вдруг пригласила внука на премьеру картины «Королев», в которой после солидного перерыва, вернувшись на экран, сыграла жену конструктора космических кораблей. Ваня пошел, они поговорили, пообщались. Через пять дней у Вани день рождения. Бабушка не звонит. Ваня вроде бы не обижается, но когда наступает день рождения Натальи
Николаевны, с поздравлениями тоже не спешит. Такой вот характер — фатеевский.

Мы с матерью тоже не общаемся уже несколько лет, хотя и не ссорились в общепринятом смысле этого слова. Как-то она позвонила и взволнованным голосом сообщила:

—Ходорковского посадили в тюрьму.

—А тебе-то что до этого?

—Как что? Хотят задушить демократию!

Ну не сочувствую я Ходорковскому. Не нравится мне он. Поэтому не смог адекватно ответить, не поддержал мамино благородное негодование. А она бросила трубку и с тех пор, слыша мой голос, неизменно отвечает короткими гудками.

Центром вселенной для Натальи Николаевны всегда была она сама. В поисках средств на съемки фильма я обивал пороги спонсоров, жаловался матери:

—Опять ничего не получилось, не хотят они вкладываться в кино.

Та сочувствовала:

—Как я тебя понимаю.

А оказывается, именно в то время стала членом Совета директоров Киноцентра, и я считаю, что реально сама могла мне помочь. Но не делала этого. К чему обременять себя лишними хлопотами? Помню, однажды мать позвонила Наташе и сообщила, что ей нечем платить за квартиру. Мы скинулись, сестра приехала на Фрунзенскую и... «поцеловала» запертую дверь. Соседи, у которых хранятся ключи, сказали, что

Фатеева буквально вчера уехала на кинофестиваль в Китай и месяц ее не будет. А через некоторое время я узнал, что мать как член Совета директоров Киноцентра имеет впечатляющие доходы.
В очередной раз услышав жалобу на нехватку средств, сестра посоветовала матери разменять ее огромную квартиру на две поменьше, чтобы одну можно было сдавать. С тех пор и Наташа стала персоной нон грата.
Как ни грустно это сознавать, мы, дети и внуки Натальи Николаевны, не очень-то ее интересуем. Фатеевой никто не нужен. Никто. Книжки только какие-то псевдофилософские. Единственные живые существа, с которыми мать находит общий язык, это бездомные кошки. Она варит для них огромные кастрюли супа, разливает по баночкам и разносит по помойкам. Дворники замуровывают окна в подвалы, чтобы кошки не лазили, она — размуровывает
и ставит туда свои мисочки. Говорит: «Животные лучше, чем люди. Я людей не люблю, а животных люблю». Вот и весь сказ.
Иногда завидую этим кошкам: я ни разу не удостаивался подобной бла­го­тво­ри­тель­но­сти. Как ни пытался, так и не смог ее понять, мать для меня человек-загадка, человек-памятник. Из черно-белого мрамора. Плюс-минус. Могла бросать трубки, когда звонил отец, а потом приезжать к нему и выносить судно. Помогает многим людям, устраивает их в больницу, участвует в ­каком-то благотворительном фонде. Но я ни разу не видел, чтобы она плакала. Всю жизнь вела себя так, что мне не приходило в голову подойти к ней, обнять и сказать: «Мама, я тебя люблю». Наверное, права Ярослава Турылева, муж которой работал художником-постановщиком на фильмах моего отца, она сказала мне как-то: «Ты родился сиротой».

Конечно, каждый человек имеет полное право распорядиться своей жизнью как сочтет нужным. Может, моя мать сознательно заточила себя в своем одиночестве, чтобы никто не смог ее предать, обидеть или воспользоваться? Может, так она защищается от мира? Может, страдает от того, что не видит своих детей? Не знаю. Но я так хотел бы, чтобы она позвонила, сказала что-то доброе или попросила о помощи. А я прибегу.

Понимаю, что это вряд ли возможно. Мне кажется, ей хорошо одной в своем маленьком мирке. Спокойно.

Снова и снова набираю ее номер и снова слышу короткие гудки в ответ...
 

Картинки по запросу Наталье Фатеевой .

Картина дня

наверх