Говорят, на съёмках "Мимино" Фрунзик сорвался и снова запил. Данелия, сторонник железной дисциплины, объявил в группе "сухой" закон. Через неделю утром в номер Георгия Николаевича постучали. На пороге стоял трезвый и торжественный Мкртчян:
— Я понял, почему бездарности завоевали весь мир! — пафосно изрёк он, воздев указующий перст к небесам, — Они совсем не пьют, встают утром все такие бодрые и силы тратят только на карьеру!
Глядя на режиссёра огромными печальными глазами раненой антилопы, актёр вздохнул и добавил:
— Это же так ужасно!
В знаменитой вырезанной сцене (которую никто не видел, но все о ней знают) герои Кикабидзе и Мкртчяна, оба насупленные, сердитые, в кепках–аэродромах, едут в лифте московской гостиницы рядом с японцами, ужасно похожими друг на друга. По дороге японцы–близнецы переглядываются и один говорит другому:
— Одного не могу понять, как эти русские различают друг друга...
На родине Кикабидзе зовут Буба, а Мкртчяна — Мгер (Солнечный). Самый известный грузин и самый популярный армянин сделали землякам бесценный подарок, сформировав в Союзе положительный образ "горячего парня с Кавказа": обаятельного, справедливого, душевно тонкого. Сыплющего смешными афоризмами и мудрыми высказываниями.
Мне повезло, в детстве я почти не застал проблем роста национального самосознания. На всю школу нас, таких, как Буба и Мгер, тёмных, смуглых и носатых, было всего ничего. И никому не приходило в голову, что кто–то из нас "черножопый", у кого–то явно "жидовская морда", а кто–то и вовсе "чурка узкоглазая". Хотя ещё с лёгкой руки грузинского отца советских народов русским исподволь вдалбливали идею об их особой исключительности в патронажной роли "старшего брата".
Картина изменилась с началом развала Союза, на улицах враз очутилась уйма народа, готового сходу "подправить" друг другу овал лица и форму носа. Особенно если они выпадали из местных стандартов. Вечерами под окнами, деловито покуривая, забегали стайки лихих тинейджеров, в поисках инородцев любого пошиба, вечная тема "понаехали тут" заиграла новыми красками, и даже родная милиция была готова проверять паспорта хоть через каждые пять метров. Империя, в муках распадаясь на части, искала виновных в своих новых бедах и старых прегрешениях.
Не забуду, как меня, дорабатывающего последние денёчки на госпредприятии, родственники попросили захватить из столицы десяток пар импортных женских сапог. В те времена тотальных сокращений, дефицита и бартера, все выживали, как могли, и обувь предназначалась для перепродажи. Цена, модель, цвет, страна происхождения — полностью вылетели из головы, помню только: коробки были большие и были они у меня в двух руках. Кое–как, взмыленным ишаком, добравшись до метро, в толпе, наполовину состоящей из таких же "несунов", я плюхнулся на жёсткую лавку вагона, надёжно обложившись драгоценными "артефактами".
И тут рядом оказались две пожилые москвички, чопорные, мумифицированные, казалось бы сошедшие с экрана старых советских фильмов. Неодобрительно разглядывая мою баррикаду, одна из них, с кудельками из–под кокетливой шляпки, ядовито осведомилась:
— Как вы думаете, Аделаида Михаллна, почему же теперь мы не можем спокойно проехать в нашем метро?
— Да потому, Екатерина Семённа, — с готовностью заскрипела вторая, в каракулевой шубке времён "Серебрянного века", — что армянские юноши здесь всё заполонили!
Стараясь прикинуться ветошью, я вжался в коробки, но куда там!
— А почему же, дорогая Аделаида Михаллна, у нас в магазинах–то шаром покати? — громко продолжила допытываться любознательная старушенция.
— Да потому, милочка вы моя, что всё на корню скупили такие вот армянские юноши, — с отвращением ткнула палкой в коробки принципиальная Аделаида.
Чувствуя на себе ненависть уже всего вагона, я зачем–то вскочил и, выхватив из широких штанин краснокожий молоткастый паспорт, с гордостью сунул им в нос графу нацпринадлежности с надписью "русский".
— Вооот! — выждав театральную паузу, радостно заорали обе бабульки, — и паспорта–то у них все купленные!!!
Слава богу объявили Комсомольскую и я быстренька ретировался... Это был единственный раз, когда я почувствовал себя армянином, не имея ни грамма армянской крови.
Зато у Фрунзика этой крови было в избытке. Его будущих родителей, среди других жертв кровавого правления младотурок, объединил детский дом в Гюмри (Ленинакан в СССР). Отец, испытывающий необъяснимые симпатии к командарму Фрунзе, назвал своего первенца в честь него. Появлению второго имени Мгер есть несколько объяснений, одну из версий озвучил сам Фрунзик.
Мартирос Сарьян, бывший одно время театральным художником, как–то спросил его:
— Откуда ты, парень?
— Трудно сказать, — задумался молодой актёр, — Отец мой из Муша, мать — из Вана, я родился в Гюмри, живу в Ереване.
— Значит ты настоящий армянин, — засмеялся Сарьян, — Только вот имя у тебя не то: неужто твои родители из Муша и Вана могли назвать тебя так?
(Михаил Фрунзе плотно приложил руку к турецко–армянской войне, ныне, напару с Ворошиловым, украшая памятник Ататюрку в Стамбуле)
— Поменял бы ты своё имя, — продолжил старый художник, — назовись Мгером, только не закрывайся в скале, как Мгер Младший, будь с людьми...
Почему все великие комики грустные? Мы смеёмся их шуткам, нелепым гримасам и идиотским выходкам, а потом неожиданно ловим на себе этот беззащитный, печальный, рвущий душу взгляд, понимая: каждому веселью рано или поздно приходит конец. Армянское солнце Фрунзика Мкртчяна закатилось за два дня до начала нового, 1994 года. Появившись на свет в отголосках одной межнациональной трагедии, он уходил в момент апогея другой, в холодном и тёмном Ереване декабря 1993. Когда сломали дверь квартиры, Мгер сидел, мёртво обхватив мраморный столик, его больной сын безучастно смотрел в потолок, не понимая происходящего, и только стрелки больших часов монотонно отсчитывали своё бесценное время...
Капелька оптимизма:
Свежие комментарии